На стогнах итальянских городов
Духовные размышления
27 мин.
Рассказ о поездке в Италию
Дорогие братья и сестры, вы знаете, что на прошлой неделе я был в Италии на конференции в Бозэ, куда врачи меня отпустили каким-то чудом… Сначала мы прилетели в Венецию — знаете, трудно добираться сразу на место назначения, иногда хочется это сделать как бы с некоторым подъездом, подходом, “с моря”, так сказать, начать. Вот мы и начали с Венеции, где пробыли два дня. Прилетев туда, мы сразу почувствовали разницу в погоде: здесь было холодно и мокро, а там стоял бархатный сезон. Было тепло, и хотя иногда шли дожди, они были теплые и всегда в то время, когда нас это как-то не затрагивало.
Венеция оказалась замечательным городом. В первый же день все мои болячки на ногах заросли, закрылись, и хотя ходили мы много (ведь в Старой Венеции нет транспорта), я сбросил все бинты, знаете, почти как по Евангелию (смех).
Впечатление город оставляет поразительное. Первая ассоциация: как будто наводнение. Все дома, как говорится, “по щиколотку” в воде, морская волна захлестывает двери первого этажа, вообще все очень романтично. Так как времени было немного, всего два дня, то нам нужно было успеть посмотреть город. Мы знали, что этот город интересный, но что он настолько интересен, мы не думали: даже невозможно было себе представить такое скопление древних дворцов, музеев, святынь. В каждом храме какие-то выдающиеся картины, которые я давно знал по репродукциям, но которые всегда поражали, оказывались совершенно непредвиденных размеров: то значительно больше, чем можно было себе представить, то значительно меньше, каких-то человеческих размеров. Так же и венецианские палаццо.
В первый же день мы были в галерее Академии и на Пьяцца ди Сан-Марко, т.е. на площади св. Марка. Посмотрели замечательный древний собор св. Марка, где до сих пор хранятся частицы мощей этого евангелиста. Нас поразил этот храм — намоленный, древний, который нисколько не претерпел никакого вреда от того, что по нему ходит необозримое количество туристов: нескончаемой чередой идут люди, но молитвенный и духовный настрой в храме сохраняется! Это было удивительно. Удивительно было и то, что в храме, в этой огромной базилике нет столь традиционных для Запада скамеек. Совершенно как православный храм, только с очень небольшими особенностями. В общем-то он и строился под сильным византийским влиянием, с мозаиками в византийском духе, с древними иконами и византийскими эмалями на Пала д'Оро. Нас это просто потрясло, нам совсем не хотелось уходить из этого храма. Мы сделали несколько кругов по нему, походили и по галереям. Все это нам напоминало то храм св. Софии в Киеве, то другие подобные соборы, и мы как-то очень естественно вспомнили, что папа Иоанн XXIII был прежде своего папского служения патриархом Венеции. Венеция сохранила связь Востока и Запада самым естественным образом.
Известно, что даже ренессансные веяния в этой области Италии начались позже, — это не Флоренция и не Рим. Очень сильные византийские, а потом готические черты сохранялись здесь вплоть до конца XV—начала XVI в.
В храме Санта-Мария-делла-Салюте мы неожиданно увидели комнату, как бы большую капеллу, где собраны, в основном, художественные сокровища. Одного Тициана там около десяти картин! Туда пускали за дополнительную плату, но меня, а заодно и моего спутника, мой подрясник спасал от излишних трат: нас везде почтительно пускали без билетов. В этот же день мы попали в замечательное здание палаццо Дукале — дворца венецианских дожей, наполненного замечательными произведениями искусства позднего Ренессанса и маньеризма, т.е. середины и второй половины XVI в.
Там изумительный Тинторетто. Например, картина “Рай” в колоссальном зале Большого совета, где вообще все картины каких-то фантастических размеров, соизмеримых, наверное, с первообразом (смех). На репродукциях я видел лишь фрагменты этой картины, полностью же — никогда, потому что охватить ее одним взглядом просто невозможно, даже если стоишь в противоположном конце этого огромного зала. Все это производило огромное впечатление, можно было представить себе, как жила Венеция в эпоху своего наивысшего расцвета в середине XVI в.
Потом мы перекочевали в Виченцу, где нас принимали замечательные итальянские монахини, всегда улыбающиеся, приветливые и очень дисциплинированные. Это сочетание нас как-то особенно поразило: мы сразу вспомнили, что у нас тоже любят быть приветливыми, улыбающимися, но… без последнего качества (смех). А если вспоминают про него, то почему-то теряют первое (смех). Монахини предоставили две прекрасные комнаты для ночлега в Виченце, но это не помешало им несколько раз спросить нас, а когда же мы все-таки уезжаем. На следующий день они провожали нас на автобус, но пока рассказывали, как к нему наконец пройти, последний автобус как раз продефилировал мимо, и мы вынуждены были с вещами часочек идти до вокзала пешком. Впрочем, мы об этом не жалели, потому что пройтись теплым утром по древнему, совсем не туристическому городу Виченце было одним удовольствием.
Мы хотели вернуться в Венецию, потому что, конечно, за один день не посмотрели все, что необходимо. Вернувшись, мы сразу отправились в музей Коррер, где тоже оказалась совершенно замечательная картинная галерея и прекрасное собрание итальянского прикладного искусства (музей находится там же, на площади Сан-Марко). После этого мы перебрались на небольшой остров, носящий имя св. Георгия, Сан-Джорджо-Маджоре. Там находится большой храмовый комплекс, где сейчас располагается несколько церковных институтов. Сам же храм просто заполнен картинами, все-таки не совсем иконами, а именно картинами позднего Тинторетто, написанными вместе с его учениками, его сыновьями.
Надо сказать, что древний Венецианский патриархат поныне продолжает свое существование. Конечно, уже в составе Римского, так сказать, патриархата, вернее, папства. Но когда-то это был самостоятельный патриархат, такой же как Миланская (Медиоланская) церковь и церковь города Верчелли.
Из Сан-Джорджо-Маджоре мы поплыли по Большому каналу к станции Сан-Тома (св. Фомы) и прошли пешком вглубь острова к Скуола-Гранде-ди-Сан-Рокко, т.е. Большой школе св. Роха. По дороге мы обрели замечательный храм — прекрасную, древнюю, огромную базилику Санта-Мария-Глориоза-деи-Фрари, внутри которой оказались просто россыпи драгоценнейших произведений искусства. Поскольку мы обрели ее несколько неожиданно, то для нас это был просто восторг.
Когда же мы вошли в находящуюся неподалеку школу св. Роха, Скуола-Гранде-ди-Сан-Рокко, то были потрясены более всего. Это удивительная школа, религиозная школа с огромными залами, которые буквально заполнены великими произведениями искусства. Самый лучший Тинторетто находится там. Конечно, с Тинторетто никто не может сравниться, даже Паоло Веронезе или братья Боссано: Якопо, Леонардо, Франческо. Мы были потрясены его мистическим настроем, сгустком какого-то внутреннего напряжения, какого-то света, который пробивается сквозь мрачные тучи, постоянно находящиеся на небе. Мы поняли, что предшествовало эпохе барокко, эпохе иезуитского барокко, что предшествовало самой эпохе XVII века, которая, конечно, целиком вырастала из этого корня, так же как и сам орден иезуитов с его удивительной молитвенной мистикой, предписанной его основателем Игнатием Лойолой.
Меня все это потрясло, потому что я очень многие из этих вещей, конечно, знал, но даже при хорошем качестве репродукций во многих книгах не мог себе представить, как выглядят оригиналы. Когда мы наконец-то прошли в последнюю комнату, где висело знаменитое “Распятие”, “Голгофа” Тинторетто, которую обычно тоже не репродуцируют полностью, хотя она значительно меньше “Рая” в палаццо Дукале, мы поняли, почему охватить это невозможно. Это какие-то вселенские мистерии. Действительно, здесь можно только созерцать и размышлять, медитировать. Наверное, этим и занимались в этой школе. Живой настрой, который удалось создать этим мастерам, сохраняется в ней до сих пор, и не поддаться ему, находясь в этом помещении, просто невозможно. Только ради вот этих трех зданий — собора святого Марка, палаццо Дожей и школы св. Роха — можно специально ехать или лететь в Италию и в Венецию.
Вся эпоха позднего Возрождения — чудо света. Это духовный опыт, который нам с вами еще предстоит осмысливать, который никак не может быть до конца оценен только по плодам эпохи барокко, абсолютной монархии иезуитов. Мы, впрочем, вспоминали о той духовной свободе, которую так хитро завоевали себе иезуиты, сначала всеми средствами поддерживая Римский престол, а потом оказавшись самыми свободными от этого же престола людьми, как это наблюдается в ордене иезуитов сейчас. Здесь есть некоторая тайна. И тайна медитации, христианской медитации, я думаю, еще недостаточно осмыслена в православии. Ведь мы с вами очень редко практикуем какие-либо молитвенные размышления, медитации. Хотя я знаю, что среди многих из вас пользуется популярностью книжка, например, брата Энцо Бьянки “Молитвенное чтение Священного писания”, которая находится в той же традиции.
Из Венеции, из области Венето, мы отправились в Милан, центр Ломбардии, и провели там целый день, ходя пешком, хотя уже и не потому, что нет транспорта. В Милане транспорт многочисленный, но так случилось, что венецианскую традицию мы продолжили и там. За один день мы посмотрели монастырь Санта-Мария-делла-Грацие со знаменитой трапезной, в которой до сих пор находится “Тайная вечеря” Леонардо да Винчи, а напротив — великолепное ренессансное “Распятие”, огромная фреска.
Мы даже дважды прошли к “Тайной вечере” Леонардо. Она особенно потрясала, она не вмещалась в нас: то, что хотел сказать Леонардо в свои поздние годы жизни (впрочем, не в самые поздние), было удивительно! Эпоха начинала задыхаться, и Леонардо это почувствовал: сгущалась тьма, сгущался исторический мрак. И вот этот мрак как бы входит в комнату Тайной вечери. Леонардо так строит перспективу в своей росписи, что достигает примерно того же, но только еще более успешно, что и Рафаэль в своей “Сикстинской мадонне”, — полной иллюзии нашего присутствия при происходящем — в данном случае, при Тайной вечере Христа.
Христос сидит совершенно уединенно, с Ним не соприкасается ни один из учеников. Вы помните: Он сидит за столом, несколько раскинув руки. Это поза не древнего иудейского моления, чего можно было бы ожидать, а поза как бы уже распятого, показывающего свои язвы для поклонения им, для воспоминания о Христе распятом. Это именно евхаристическая роспись, она связана с Евхаристией, как мог ее понять и вместить Леонардо. Апостолы — все, кроме трех — говорят: “Не я ли, Господи?” Они смятены и показывают на себя: “Не я ли, Господи? Не я ли тот предатель, о котором Ты сейчас сказал?” Вы знаете, что все двенадцать апостолов на фреске Леонардо распределены по трое, всего получается четыре таких троицы. Из них три — в позе этого вопрошания, и только одна троица — совсем иная. Апостол Иоанн Богослов склоняет свою голову к нагнувшемуся к нему Петру, который спрашивает: “Узнай у Учителя: кто?” И перед ними — голова Иуды, который все как бы слышит, все понимает, который здесь — и уже не здесь. Так же как здесь и уже не здесь — Сам Христос. Поразительно, но над Христом и над апостолами нет нимбов, ни одного нимба! Но за головой Христа видны три окна с удивительно ясным и светлым небом...
Сейчас, после блестящей реставрации этой росписи, совершенно изумительной реставрации, которая почти полностью завершена, можно видеть все. Эти окна служат нимбами Христу — там свет! Леонардо ищет этот свет, но этот свет уходит. Этот свет — вечерний, свет вечери. Тут вспомним книгу о. Сергия Булгакова “Свет невечерний”. И вот в этой разнице — вся трагедия позднего XVI века: у Леонардо происходит раздвоение: он видит свет, но свет от него уходит как будто навсегда. Он еще виден, но он уже где-то вдали, над прямоугольными нимбами Христа. Это потрясающая вещь!
Надо сказать, я ничего не ожидал, входя в этот храм, в эту трапезную, потому что у меня было слишком негативное впечатление от Леонардо, от “Джоконды”, которую я видел уже который раз в Лувре. Когда я ее увидел в последний раз, мне больше не хотелось на нее смотреть никогда. Поздний Леонардо отвратителен, ужасен. Если ранние картины, которые мы можем видеть у нас в Эрмитаже и в некоторых других музеях, можно смотреть с удовольствием, то поздние — в Лувре, и смотреть их невозможно. Там, в этих поздних картинах, мрак победил уже почти целиком.
И вот образ Тайной вечери, этот гениальный образ, напомнил мне об одной современной духовной проблеме. Многие современные христиане ищут в своей молитве и жизни “живого присутствия Христа”. Я подумал: почему я всегда слышал фальшь в этих словах? Почему я никогда не мог их принять? Почему они мне всегда казались искусственными, экстатически надрывными и пагубными? А ведь мы слышим их постоянно, и не только в устах современных западных миссионеров, особенно католиков, но и из уст православных проповедников Иисусовой молитвы и т.д. И эта проповедь “живого присутствия Христа” напомнила мне схизофрению позднего Леонардо. Он видит, как Бога затмевает мир или человек. Он видит, что Христос, или Его свет, — уходит. Но он делает героическое усилие, он как бы бросается ко Христу, он делает все для того, чтобы сохранить это присутствие; он выдумывает совершенно фантастическую перспективу для своей фрески; как вы помните, он придумал для нее даже особые краски. Но удержать этот свет он уже не мог. И свет гаснет в нем, его гениальность становится демонической, что мы и видим в “Джоконде”.
Меня переполняли эти чувства, я не мог оторваться от гениальной фрески Леонардо! Я понял все величие этого человека и этой попытки удержать жизнь, свет Духа Христа. Но поскольку перед этим мы были в Венеции и видели искусство маньеризма и позднего Возрождения, в частности Тинторетто, видели, к чему пришла наконец та эпоха, то уже знали: невозможно будет удержать это живое присутствие. Более того, это был ложный ход! Надо было иметь Христа внутри, в сердце, так чтобы не ставить перед собой самого вопроса о “живом присутствии”, ибо или живой Христос есть в нас, или Он уходит и Его нет! Надо и нам постараться избавиться от этой схизофрении, от этой духовной шизофрении, от этого раскола, раздвоения нашей жизни. А именно такая раздвоенность — характернейшая черта нашего времени.
После Санта-Мария-делла-Грацие мы пошли в Кастелло Сфорцеско, кремль Милана, построенный теми же мастерами, что и наш Московский кремль, но… лучше! И это надо было оценить. Там есть и изумительный археологический музей, в котором прекрасно представлено все христианское искусство, начиная с III—IV в., и до XVIII в., и мы ходили по нему не знаю сколько времени.
Оттуда мы отправились в галерею Брера, далее — в библиотеку Амброзиана, где хранится множество рисунков лучших итальянских мастеров, а несколько лет назад там была открыта и замечательная пинакотека, т.е. картинная галерея. К сожалению, миланцы совсем не знают своей культуры и своего музея. Мы спрашивали одних, других, третьих, пятых, десятых, и все направляли нас в разные стороны, преимущественно противоположные от Амброзианы. Поэтому мы целый час искали эту библиотеку, хотя она находилась в пяти минутах ходьбы от Дуомо, т.е. Кафедрального собора, от которого мы начали эти расспросы. Поэтому мы опоздали и Амброзиану почти не видели. Только по милости добродушных итальянских секьюрити, которых мы хорошо знаем по известным итальянским фильмам, нас пустили, даже бесплатно, к Леонардо, потому что жемчужина этой коллекции — одна из очень трудно репродуцируемых, так же как и “Тайная вечеря”, картин Леонардо: “Мужской портрет”, который действительно стоило посмотреть. Затем мы вернулись к Дуомо и наконец-то посмотрели сам миланский кафедральный собор внимательно, проникновенно. Везде мы попадали в крипты, в какие-то сокровищницы, не знаю еще, Бог весть куда. Нас все время заносило куда-то в подземелья древних итальянских храмов. Оттуда мы вернулись в галерею Брера, расположенную в Палаццо Брера, посмотрели картинную галерею и на этом закончили день и осмотр Милана.
На следующий день рано утром мы выехали в гости в общину — коммьюнита монастика ди Бозэ, возглавляемую Энцо Бьянки, которая устраивала конференцию, посвященную старцу Силуану. Несмотря на то, что почти вся конференция была только на итальянском и французском языках, которые нельзя сказать, что мы когда-нибудь учили, мы, как это ни странно, что-то понимали, по крайней мере общую канву развития мысли каждого автора, тем более, что большинство авторов были нам давно и хорошо знакомы. А некоторые доклады были все же сделаны по-английски, в частности доклад митрополита Пергамского Иоанна (Зизиуласа). Правда, мне пришлось в это время, в основном, писать собственный доклад, и слушать было некогда. Тем не менее, я был рад возможности общения и с Фери фон Лилиенфельд, которая передавала всем низкий поклон, с Дмитрием Поспеловским, который также передавал вам низкий поклон, и с Оливье Клеманом, который передал вам низкий поклон после моего совсем маленького докладаСм. Свящ. Георгий Кочетков. Наследие старца Силуана в контексте современной церковной жизни. // “Православная община”, № 48. С. 40—43. (предполагалось, что он будет на пять минут, но он получился на десять — так иногда, по нашей нерасторопности, неожиданно случается).
В своем докладе я хотел сказать, что старец Силуан — замечательный, прекрасный святой, крупнейший святой представитель классической аскетики, а также аскетики переходного периода от константиновского к послеконстантиновскому периоду церковной истории. Но дело в том, что послеконстантиновский период в то же время уже обрел своих святых, которые в чистом виде представляли новую аскетику, направленную вовне церкви, таких как мать Мария (Скобцова), или внутрь церкви, как наши знаменитые старцы о. Алексий и, особенно, о. Сергий Мечевы и о. Сергий (Савельев). Многие люди совсем ничего не знали о тех святых, о которых я говорю, особенно о наших старцах, и потом подходили ко мне и переспрашивали. В частности, Оливье Клеман подошел и расспрашивал о подробностях жизни нынешних представителей общин мечевской и савельевской, а потом сказал: “Вот это — то направление, по которому надо идти!” Если бы он знал, какой елей на сердце при этом он мне разлил!
Очень приятным было общение с епископом Диоклийским Каллистом (Уэром). Он говорит по-английски, но как по-русски: понятно каждое слово. Может быть потому, что в силу своих психологических особенностей он говорит медленно и как-то вот так особенно, что одно удовольствие его слушать! Но он не просто хороший ученый, он всем понравился именно как человек. На его фоне митрополит Пергамский смотрелся скорее как некая иерархическая глыба.
Нас принимали замечательно! Правда, из-за моей бороды братья общины Бозе не сразу меня узнавали, но когда узнавали, то принимали чрезвычайно радушно. Не знаю, может быть, мой доклад внес некий диссонанс в общий ход конференции, несколько романтической и, как мне показалось, чуть-чуть нетрезвенной в этом своем романтизме, о чем я не преминул сказать в своем докладе. Меня порадовало, что присутствовало много православных: и некоторые члены нашего Братства, в том числе присутствующие здесь, и монахи из греческих монастырей, и из сербских монастырей, и руководители монастыря в Эссексе, и о. Симеон Косак из Франции. Всё это люди, знакомые нам по журналам, по книжкам, но с которыми прежде не приходилось встречаться и общаться, и поэтому встреча и общение с ними были чрезвычайно интересными и важными. Еще был наш брат из братства св. Эгидия Адриано Рокуччи, который приехал туда с профессором Д. Поспеловским. Он также передавал всем вам низкий поклон, как и о. Владимир Зелинский, известный церковный духовный писатель, который сейчас, наряду со всеми своими учеными занятиями и преподаванием во многих учебных заведениях, стал еще дьяконом в юрисдикции Русского экзархата Константинопольского патриархата. Он также передавал всем поклон.
Так пролетели еще два дня, и мы должны были возвращаться. Господь устроил так, что утром 5 октября мы выехали из Бозэ в одной машине как раз с митрополитом Пергамским, и поскольку до миланского аэропорта надо было ехать несколько часов, это позволило мне поговорить с ним достаточно подробно. Впервые за все время шел проливной дождь, так что было непонятно: то ли мы едем, то ли плывем по дорогам Италии. Мы беседовали на нашей “международной латыни”, т.е. на несколько ломаном (с моей, конечно, стороны) английском языке об экклезиологии, в частности о границах Церкви. Я пытался объяснить свою позицию и то, что можно посмотреть на границы Церкви трояко: как на границы канонические, мистериальные и мистические — по известным вам трем принципам: где епископ, — там и Церковь; где евхаристическое собрание, — там и Церковь; и где Дух Святой или Христос, — там и Церковь, по учению Иринея Лионского: “Где Дух Святой, там и Церковь и всяческая благодать”. Владыка с трудом воспринимал эти идеи. Было даже неясно: слушает он или спит. Но, оказывается, он слушал, а потом сказал: “Да, но может быть, все-таки лучше не различать, а отождествлять канонические (юридические) и мистериальные границы Церкви?” Я спорить не стал, но все-таки удивился: как же тогда он себе представляет возможность признания действительности таинств в так называемых неправославных церквах? Ведь если эти границы не различать, то мы не выберемся из противоречий, связанных с этим вопросом. Впрочем, не выбирается из них и греческий “Пидалион”, сборник канонических правил греческой церкви, который пытается объяснить эту разницу с помощью учения о церковной акривии и икономии, что крайне неудачно, о чем уже неоднократно писалось православными богословами. (Я тоже писал об этом в известной вам статье, которую назвал несколько грозно: “Анабаптизм в православии”См. “Православная община”, № 8. С. 31.. Она была написана в связи с переходом в православие замечательного человека о. Плакиды (Десея), которого в сане архимандрита перекрестили, т.е. заново крестили, а потом, кажется, приняли “в сущем сане” (смех). Да, в меня это тоже не вмещается).
Еще я пытался сказать митрополиту Иоанну о двух возможных подходах к иерархии, к иерархическому строю Церкви. Я спрашивал его, можно ли различать наш традиционно-канонический иерархический строй Церкви и тот строй, который был характерен еще даже для ветхозаветных времен и который предполагал иерархию старшинства, вернее само старшинство как основной иерархический принцип. Как вы знаете, я не однажды об этом говорил и писал, и мне представляется, что это суть две разновидности иерархического церковного порядка. Вот есть старший, скажем, на пасхальном седере и есть младший, и всем надо “расчислиться на агнца”, и вот это есть духовная семья или община. Конечно, наш иерархический порядок, предполагающий качественные различия на всех ступенях иерархии, — тоже порядок старшинства и младшинства, простите за такой неологизм, но все-таки он иной, чем первый. Он не является иерархией в общине, в которой по природе все равны. Община, семья-община, знает свою иерархию — иерархию старшего, младшего и остальных членов общины-семьи.
Это тоже как бы не нашло полного понимания и признания со стороны владыки. Но мне показалось, что хотя он и тут попытался отождествить оба эти принципа, он вдруг проснулся и стал как-то очень быстро-быстро думать, ничего при этом не говоря. Я решил, что это меня вполне устраивает, поскольку моя цель достигнута: своими двумя-тремя вопросами я, так сказать, пробудил острую мысль владыки. Поэтому дальше я спокойно перешел на русский язык и стал разговаривать с сидящим рядом Виктором Коттом.
Вот, дорогие братья и сестры, как видите, эта поездка была интересной. Я, действительно, раньше много-много лет сам занимался итальянской культурой: итальянским Возрождением, итальянской готикой, романским стилем и крупнейшими мастерами более ранних и поздних времен, и поэтому неудивительно, что увидеть все это в натуре для меня было чрезвычайно важно. То, о чем я писал еще в 6—7-м классе, вдруг ожило перед моими глазами; о чем я часто думал, что видел в репродукциях, — все это как-то совсем по-иному заговорило во мне и предо мною. Но все-таки мне показалось, что это имеет некое духовное значение и для некоторых из вас.
Постараемся же вместе немного еще подумать об этом, постараемся вникнуть в глубину исторического движения, потока исторического времени, который нередко проходил итальянскими дорогами, останавливаясь на стогнах итальянских городов, проходил через умы и сердца радушных, веселых и очень талантливых людей, которых до сих пор называют итальянцами. Они часто совсем не похожи на наши расхожие представления о них. Они совсем не так крикливы, как это оно было еще до Второй мировой войны, и на улицах у них совсем не так грязно, как мы привыкли об этом думать. Это уже какая-то новая нация, они несут в себе что-то новое. Они не просто хранят свои сокровища, они начинают над ними думать. Они живут все более напряженной церковной жизнью, нам иногда было бы совсем не грех познакомиться с этой жизнью и что-то у них перенять или о чем-то им по-братски засвидетельствовать. И то, и другое возможно.
Своим рассказом я и хотел бы убедить вас в этом. Так что желаю всем вам пережить такие же прекрасные дни, часы и минуты, какие недавно выпали нам.
Храни вас всех Господь!
10.10.98
