Родной мой человек…
Кажется, я все сделал, чтобы потерять Его, живя недостойно. Сохранился же Он во мне только по Любви Создателя ко всякому, даже и падшему, созданию Своему.
Вот почему мне так грустно стало, когда я прослушал запись одной из многих своих проповедей. Бедное слово бедной души, опутанной немощью греховной.Эта немощь от меня, и мне горько от нее в эти конечные дни моей жизни.Если же родным все-таки захочется какие-то проповеди сохранить на память, то это можно сделать, но при одном непременном условии: все, что имеется в них от моей немощи, — предать огню, а все, на чем отразился Божий Свет, можете сохранить.Чем строже и искреннее вы это выполните, тем лучше и для меня и для вас.
Верующий человек может отказаться или потерять веру и стать неверующим. Вера неотрывна от свободы. Насилием нельзя заставить верить. Насилием можно только заставить исполнять обряды. Но обряды не вера. Обряды — внешнее выражение веры, осязаемая часть веры. Исполняющий обряды может быть и неверующим человеком. Неверующий сын хоронит свою мать по церковному обряду, зная что мать его была верующей.
Вера определяет внутреннюю связь человека с Богом. Эта связь тем глубже, чем больше человек взыскует Бога как Творца и Судью своего. Эта связь для каждого человека имеет таинственное, глубоко личное значение. Преступно воздействовать на человека с целью заставить его отказаться от веры или хотя бы потревожить его верование.
Люди верующие согласно могут объединяться друг с другом, но их объединение не может ограничивать внутреннюю свободу человека в веровании. Их объединение в основе своей может иметь только любовь. Там, где любовь исчезает, единение теряет смысл и оправдание. Любовь требует абсолютной свободы. Под насилием любить невозможно. Поэтому объединение людей одной веры должно быть обусловлено только самыми основными понятиями, определяющими общность их веры. Эти понятия люди одной и той же веры называют догматами. Чем меньше обязательных понятий, определяющих принадлежность к той или иной вере, тем лучше. Блаженный Августин определил: В необходимости — согласие, в сомнительном — терпимость, во всем — любовь
. Формула идеальная при одном дополнении: необходимое любовь должна суживать. Если «необходимое» разрастается, то это означает, что любовь оскудевает… Основное несчастье в церковной жизни произошло через насилие,которое подавило свободное развитие жизни во Христе и непосредственно связанное с этим — выход церкви на улицу, в толпу, не в народ, а именно в толпу…
Православие — аристократизм духа. Для толпы оно чуждо. Для толпы — «хлеба и зрелищ». Аристократизм духа открыт в равной степени как для убогой по внешности старушки, так и для мыслителя или ученого. Аристократизм духа несовместим с аристократизмом рода, или лучше сказать, неравнозначен. Несовместим тогда, когда аристократизм сословия подавляет Христа с его призывом любить друг друга. А так как аристократизм сословия представляет слишком большой соблазн для высокоумия и гордости, то, как правило, аристократы сословия неспособны были быть аристократами духа. Убогая, бедная забытая старушка несравненно больше способна быть подлинной аристократкой духа… Вот союз таких аристократов духа и может составить истинную церковь…
В основе братской молитвы будет лежать устав нашей православной церкви. Но использование его должно быть разумным, в соответствии с тем новым церковным сознанием, которое мы обретаем в наше время. Не будем говорить, какие изменения необходимо внести в устав. Эти изменения породит соборная любовь и молитва, и препятствовать таким изменениям невозможно. Ревнители мертвых форм и буквы, как утратившие евангельское восприятие жизни, будут сопротивляться. Но их сопротивление не имеет никакого значения, хотя бы потому, что никто их не будет понуждать к каким-либо изменениям.
Пусть продолжают держаться «традиционно-московского» варианта устава, искаженного и испорченного обмирщением нашей церковной жизни. Для христианина устав — не «реестр исходящих и входящих» бумаг, а выражение духа веры и жизни во Христе. Прежде всего, богослужение должно совершаться на языке, понятном современному человеку. Это язык — не язык улицы, и даже не литературный, а язык, сохранивший в себе мелодичность и образность славянского языка, но освобожденный от грубейших нарушений логической связи и непонятных слов, затмевающих смысл богослужения.
«Труп» и «тело» — как будто равнозначные слова, когда они применяются к умершему, а между тем, все-таки, тело — это одно, а труп — другое. Слово «тело» легко укладывается в наше сознание, а слово «труп» заставляет нас морщиться. Все богослужебные книги переполнены словами, которые совершенно непонятны не только мирянину и семинаристу, но и тем, кто окончил духовную академию.
И можно только поражаться косности, невежеству и полному пренебрежению к верующим людям, тому, что и в старое, и в новое время не позаботились о том, чтобы богослужения совершались на понятном для простого человека языке. Следствием этого получилось то, что само богослужение во многом утратило просветительный и воспитательный характер и способствовало чувственному искажению чистых, целомудренных распевов в храмах.
Услаждение концертным пением было результатом не только обмирщения церковных людей, но и прикрытием того, что церковным людям было непонятно. А лучше сказать, плохо понятный и даже частью совсем непонятный язык, на котором совершаются богослужения, немало послужил упадку веры в людях.
Это все относится к богослужебной жизни церкви. Она неминуемо должна претерпеть глубочайшие изменения, которые бы устранили все искажения и извращения современного порядка совершения церковных служб. Это даст возможность ярче выявить те вдохновенные, божественные особенности уставного богослужения, которые так созвучны душе верующего человека.
Есть препятствие в развитии церковного пения — это необходимость пользоваться церковнославянским языком, который очень часто и для священников непонятен. Удивительно — в то время как африканские народы, исповедующие католическую религию, могут совершать богослужение на своем родном языке, мы, русские, лишены этого и вынуждены пользоваться церковнославянским языком, который скрывает от верующих смысл и чтения, и пения в церковных службах. Необходимость перехода на русский язык настолько очевидна, и уже много лет очевидна, что совершенно непонятно, почему наша высшая церковная иерархия даже и здесь проявляет свое полное пренебрежение к нуждам верующих. Что это такое — косность ее или воздействие на нее сил, враждебных церкви?
Что бы ни было, а церкви должны переходить на русский язык, и даже явочным порядком, не дожидаясь, когда наши высшие церковные иерархи найдут в себе силы для осуществления этого. Конечно, церковнославянский язык имеет свою особую мелодичность и перевод на русский язык необходимо сделать так, чтобы мелодичность, церковнославянского языка в максимальной степени была бы сохранена. Это вполне возможно. И тогда для верующих людей стихиры, которые поются в церкви, Священное Писание, которое читается, будут понятными, и верующий человек легко будет проникаться смыслом и обычных богослужений, и праздничных, и тогда потеряет смысл какое-нибудь сольное, концертное исполнение таких песнопений, как «Ныне отпущаеши…», «Свете Тихий…», великое славословие, да и все другое.
Однажды, церковная певица самодовольно сказала, что она получила большое удовлетворение, когда пела соло в «Тебе поем». Я сказал ей, что это пение — профанация и даже почти кощунство. «Тебе поем» поется во время евхаристического канона, и в тот самый момент, когда совершается в алтаре таинство Евхаристии. Вся церковь в этот момент должна быть в полном единодушии, поддерживая всей любовью предстоящего священника. И вдруг в это время какая-то певица, пусть и хорошая, и не только по голосу, но и по сердцу, разливается по храму своим сольным пением, и тем, конечно, отвлекая людей от таинства в область чисто душевных, эмоциональных переживаний от сладкопения. В этот момент хор певчих должен сам быть проникнут сознанием великой ответственности, лежащей на нем, так как он призван в эти высочайшие минуты богослужения не развлекать, не услаждать уши молящихся, а стремиться вписаться в таинственную глубину совершаемого таинства. А это можно сделать только в том случае, если пение будет молитвенным, скромным, трепетным, не выявляясь сверх меры, а скорее приглушая себя. Это пение должно быть аристократически-духовным. А этого достигнуть можно только в том случае, если священники будут воспитаны и подготовлены так, как нужно, и если община опирается и в пении, и в чтении на своих близких и достойных членов общины.
Вот обрядоверие наше — это есть наше великое несчастье и зло. Обряд — это внешнее, а таинство — внутреннюю силу дает, и нам-то нужно не об обрядах думать, а думать о приуготовлении людей к принятию Просвещения, к принятию Крещения, к таинству Крещения.
Так вот я и говорю вам, что нужно созидать внутреннюю сторону. Существо-то таинства — это благодать Христова, которая дается в таинстве. Эта преображающая благодать Христова — это есть основное, и ради этого и нужно всем остальным пренебречь.
Помимо богослужебной жизни церкви, христиане не могут забывать о жизни внецерковной. Для христианина церковная и внецерковная жизнь — нераздельны. Христианин, выйдя из церкви, остается в Церкви, ибо для него весь мир — Божий храм. В мирской жизни христианин продолжает свое служение Богу. И это служение определяет его и мысли, и действия в повседневной жизни.
Все, что согласуется с совестью христианина, для него — родное, дорогое и неотторжимо от него.
Христианин призван служить Богу на всяком месте. Для него и общественное служение, и семейная жизнь, и личная жизнь одухотворяются все той же Христовой любовью. Эта любовь может быть различной, но только в объеме, а не в качестве. В основе своей она имеет Христа, Который просвещает весь мир и наполняет его божественной Премудростью.
Родной мой человек, ты скажешь, что такую любовь мало кто поймет и мало кто может вместить ее. Подавляющее большинство людей в своей жизни руководствуются любовью не к Богу, а к самим себе. А чтобы эта любовь не обнажила их гордость и самолюбие и не отвращала бы людей от них, они прикрывают себя всякими высокими на вид и низкими по существу «идеями».
«Ты прав, все это так и есть, но разве можно отдать свое сердце в рабство таким "идеям"?» В том-то и радость жизни во Христе, что христианин, видя эти приманки как сети, раскинутые перед ним, обходит их и тем самым оберегает свободу от рабства не только для себя, но и помогает другим людям избавиться от этого рабства, если только они хотят этого.
Для христианина, как я уже сказал, жизнь нераздельна: в храме ли он, на улице ли шумной, у станка ли, на торжище ли, в кругу ли своей семьи — везде он чувствует дыхание Божие. Если же душа его потеряла это чувство, то ему надо остановиться, прислушаться, оглядеться, понять причину своей глухоты, и только тогда он может идти вперед.
Живя так, он будет в мире, и над миром. Он будет видеть темное, но светлое спасет его от ослепления темным. Он будет видеть мир, преисполненный насилия и ненависти, и в то же время Свет Христов откроет в нем источники благодатной силы, которые спасут его и других через него от подавления духом ненависти и насилия.
Родной мой человек, снова и снова я напоминаю тебе, что моя беседа с тобой — только для тебя. Ты скажешь, что надо и другим людям знать о ней. Не смущайся, об этом позаботится Тот, Кто дал нам разум постигать неисповедимые пути Его. Христианину же нужно стремиться только к тому, чтобы стать слухом, обращенным к Богу, впитывая в себя Премудрость Божию, одухотворяющую и созидающую жизнь всей вселенной.
И как поразительно: там, где люди слышат злое и сами заражаются злом, там христианин, хотя и слышит злое, но сквозь злое слышит правду Божию, которая не только умягчает его страдания от зла, но дает силы для преодоления его.
Христианину также нужно охранять свои очи от всякой житейской нечистоты, потому что только чистые сердцем узрят Бога. И узрят не только в иной жизни, но и в этой жизни, в нашей, повседневной. Наша власть для многих несправедлива, а христианин не подавляется этой несправедливостью, а просит Его, чтобы Он дал силу ей для совершения всякого добра, и сам полагает свои силы на то, чтобы помочь власти на этом очень трудном пути.
Родной мой человек, ты, конечно, замечал, как птицы собираются вместе, но задумывался ли ты о том, как они находят друг друга в бездонном небе? Так и люди. Они также находят друг друга, когда им это нужно. Пьяница, зайдя в магазин за водкой, посмотрит кругом и безошибочно из толпы людской находит себе товарищей, так же и товарищи находят его. Их как бы магнит притягивает друг к другу.
Кое-кто скажет, что они по глазам друг друга узнают. Так это или не так, я не знаю, но если пьяницы и всякие другие злонамеренные люди быстро находят себе подобных, то и христианин невольно тяготеет к подобным себе, находит их и сближается с ними. Но их сближение будет не для плохого дела, а для доброго. И разве можно их судить за это? Жизнь их будет очень трудной. А разве цветок, прежде чем украсит землю, пробивая сухую землю, не терпит тесноты? Все подлинно высокое, вдохновенное и достойное человека пробивается в жизнь через страдания. И чем тягостнее они, тем возвышеннее то, что порождается через них во имя Божие.
На твердом камени Христа будет обновляться вся жизнь церкви: ветхое — отмирать, а новое, Христово, — утверждаться. Мы знаем это ветхое по себе, по своей склонности ко греху, а знание святого нам будет открыто Духом Божиим.
В церковной жизни, как ни страшны греховные заросли ее, но они засохнут. И те, кто в этих зарослях в настоящее время плавает, как рыба в воде, поймет, что рыба-то плавает в чистой воде, а не в болоте. И если ее вырвать из протока чистой воды и бросить в болото, то она в нем задохнется. И те, кто находится в церковных зарослях, тоже задыхаются. И когда они почувствуют источник чистой церковной воды, то поспешат к нему. Замедлят или отвратятся от него только те, кто окончательно отвратился от Бога.
Еще раз скажу, что я не вижу непреодолимых трудностей в том, чтобы церковные люди очнулись от греховного сна. Также не считаю непреодолимыми препятствия, которые создает для свободной духовной жизни гражданская власть.
Любовь Христова преодолеет эти препятствия. И когда это будет, а это будет несомненно, то прославится не только Христос, но и гражданская власть, и ее атеизм будет иметь провиденциальное значение для жизни Церкви и всего народа.
Родной мой человек, Святая Церковь так настрадалась от льстивых объятий людей, которые через ложь и лицемерие прокрадывались внутрь церковной ограды и так истерзали душу ее, что атеистическая власть, не нуждающаяся в лживом прислужничестве церковных людей, вожделенна для христианского сердца. Скажу больше, такая власть наилучшим образом, как власть, исполняет в своем атеизме служение Богу.
Мы все едины, и атеисты нам нужны, и нужно, чтобы у них в руках был бич, которым бы они били христиан, когда они уклоняются от Христова пути. Мы же, христиане, будем благодарить Бога за то, что у них в руках крепкий бич, а их будем благодарить за трудное служение миру, которое выпало на их долю. Пусть же любовь наша будет предстательством перед Богом в первую очередь за них, а потом уже и за себя, грешных.
Когда же мы предстанем перед Господом, то кто из нас будет на переднем месте — никому неизвестно.
Чем больше задумываешься об истории жизни нашего народа, чем дальше в века уходишь, видишь, что этот путь обмирщения церкви и путь подавления ее мирским началом, светским началом — вот он уже сейчас дошел до крайности. Я говорю, что мало где в храмах мы найдем сейчас себе приют духовный.
14 января 1973
Я бы мог сказать, что нужно еще, скажем, «поститься, самоотвержение и все другое». Не надо ничего! Все идет не отсюда. И я решаюсь даже сказать, что, быть может, большая ошибка была в прошлом, что считали, что вот таким изматыванием плоти, вот таким образом человек поднимается до любви. Я позволю себе, хотя я и недостойный человек, с этим не согласиться.
Иной источник — когда человек возлюбит Бога, когда почувствует, что премудрость Божия царит в мире, и когда он устремится к Нему, тогда все устрояется: он и пост соблюдает, когда нужно, он и молитву всегда в сердце своем держит, он и служит ближнему своему, отвергая себя, свои похоти.
Родной мой человек, когда ты слышишь суждение о тяжелом положении церковной жизни в наше время, то, обычно, чтобы эти суждения были особенно убедительными, говорят, что в былое время церковная жизнь процветала. Это глубокое заблуждение. В былое время внешне она, может быть, и процветала… Ведь нельзя же себе представить, чтобы церковная организация имела большую внутреннюю крепость и оказалась в октябре 17 года в совершенно беспомощном состоянии. Когда накрывает буря, то она ломает гнилые деревья, а крепкие только гнутся. Будь церковная жизнь крепкой внутри, октябрьская буря прошла бы мимо, не повредив ее. И, может быть, и бури даже не было бы. Ты можешь спросить меня: «А когда же и как церковь пришла в такое бедственное положение?»
Ты будешь перелистывать страницы истории или рыться в памяти своей и, может быть, найдешь какой-нибудь ответ на этот вопрос. Но я почти убежден, что этот ответ будет неудовлетворительным. Не удивляйся. Оскудение церковной жизни, утрата в ней непосредственного общения с Богом началась очень давно. Вот это-то и надо мне разъяснить тебе.
Вот ты представь себе, с одной стороны, запутавшихся, полумертвых людей, определяющих жизнь церкви, и, с другой стороны, массу простых верующих, и просто людей, не знающих покоя для души своей. И ты поймешь, что между теми, кто наверху церковной жизни, и теми, кто составляет тело ее, — полный разрыв. Первые — над церковным телом и неспособны понять нужды жаждущих правды людей. Эти от нее очень далеки, и если простой верующий человек войдет в храм, то он там не встретит ни понимания, ни сочувствия. Он прослушает богослужение, в котором мало молитвы, но много стремления к внешним обрядам и дешевому внешнему блеску. Ты зайдешь в храм с жаждой услышать слово любви и утверждения жизни, но для всех ты там чужой человек. Ты ищешь, к кому бы тебе обратиться, ищешь усердно, но если найдешь — то с большим трудом.
Я как-то вам говорил о том, что вот если бы Господь нам дал возможность, если бы у нас была сила, — общину… ну, скажем, 20 человек. Чтобы мы знали друг друга.
… Человек, который всей своей жизнью стремится к тому, чтобы утвердить в своей жизни закон Христов, — того мы к себе в семью призываем. Это насущнейшее дело нашей жизни.
Только на этих путях и может возродиться наша церковная жизнь, а вместе с возрождением и будет драгоценнейший вклад в нашу общую жизнь, которая созидается на наших глазах.
… Во всех случаях община должна иметь право отказа от своего священнослужителя, если он не оправдал их доверия.
Я вам говорил, что созидать храм Божий, созидать общинку при храме — это созидать семью. И надо очень страшиться, чтобы к нам не проникали люди, которые неспособны к духовной жизни и не имеют духовного разумения.
Родной мой человек, представь себе, что на твоих глазах растет мальчик, возлюбивший церковь и с радостью принимающий участие в совершении богослужения — подав, например, кадило, или поставив свечу, или помогая пожилому священнику в облачении, или держа книгу перед ним, когда это нужно. И вот этот мальчик растет, начинает мало-помалу читать или подпевать на клиросе, и с годами все больше и более совершенствуется в усвоении церковных служб, и все это на глазах общины. Тут открываются и его характер, и поведение, и усердие, и честность, и жизнь его в семье, отношения с товарищами, и, наконец, школьные успехи. Так мальчик становится юношей, и когда подойдет время поступления в духовную школу, то община представит его своим кандидатом, имея глубокое основание сделать это с полной ответственностью за него. Такого юношу можно спокойно принять в школу. Он не будет случайным для нее. Но ответственность общины за своего воспитанника не оканчивается в школе. Все праздники, весь свой отпуск воспитанник не должен порывать связи с общиной, которая, конечно, может принять на себя и материальные заботы о нем. Для общины совсем не безразлично, в чьи руки попадет их воспитанник в школе, и если руки плохие, то община безразлично относиться к этому не может. Она должна иметь право, совместно с другими общинами, воздействия на тех, кто повинен в передаче юноши преподавателю, не заслуживающему доверия. Юноша мужает, община видит, радуется и всей любовью отвечает ему на все доброе, что он приобретает, не столько для себя, сколько для служения церкви. А когда молодой человек закончит духовную школу, семинарию и академию, то у него прямой путь — вернуться к тем, кто его вырастил, кто любит его и к кому, конечно, сердце окончившего духовную школу тоже не может не влечь его в свою духовную семью.
Вот когда будут такие служители церкви, тогда храм для них станет родным домом, и они всем сердцем будут нести свою службу.
Адвентисты отвергают таинства, они отвергают священство, они отвергают мощи — все это у них не признается. Они как бы рассудочно подходят к вопросам веры. Но рассудок не может восполнить, рассудок не может передать ту благодатную силу, которая у нас в душе вложена. Они преломляют хлеб, но как преломляют — как хлеб, в память того, что было на Вечери, а у нас — таинство.
Что значит таинство? Вот на ваших глазах я недостойный, имеющий благословение патриарха покойного служить с открытыми царскими вратами, в момент, когда поется «Тебе поем» и совершается в это время это таинство, то поверьте мне, дорогие мои, я в эту минуту совсем себя не сознаю. Ваша молитва, пение и ваша молитва — я как бы чувствую за собой всех вас, вашу любовь, вашу веру и, в то же время, сознаю крайнее свое недостоинство.
Мы верим, что в этот момент совершается таинство пресуществления хлеба в Тело Христово и вина в Кровь Христову. Поэтому нам как-то и об этом даже говорить никому нельзя. В былое время закрывали двери. Ведь когда слышите вы: Вонмем, премудростию, вонмем. Двери, двери…
, значит, держите крепко двери, чтобы не вошли люди, которые неспособны воспринять это таинство, и чтобы они не поглумились над нами. Пусть лучше они отойдут и подождут там где-нибудь.
… Мне кажется удивительно. Вот когда мы идем по улице, то мы идем вдвоем или втроем — мы держимся локоть к локтю. Когда мы идем по опасному месту, мы как-то еще теснее друг с другом сближаемся. Когда мы идем на прямую опасность, тогда мы как-то стараемся уж особенно блюсти друг друга. Но вот мы подходим к смерти, к смертному часу — и что же мы видим? Мы видим робость, слабость, страх… Ведь это же нелепо.
Вот тут-то и самый главный враг наш, и самая главная наша опасность. Чтобы враг был побежден, мы должны как-то быть особенно сплочены и должны иметь непресекаемую веру к Создателю нашему. Веру в то, что любовь наша — она не может быть разделена. Так же, как Тело Христово — оно раздробляется, но не разделяется. Так любовь к Бог. Он не разделяется. Так любовь к Богу. Он не разделяется, Он не отделяется, и мы с Ним нерушимы во веки веков.
Имейте в виду, дорогие мои, что труд полезный, который мы выполняем, он является приуготовлением к молитве. Праздность никогда не приуготовляет нас, а труд очень приуготовляет. И бывает так, знаете ли, что человек, который весь день провел в трудах ради ближних, встал дома на колени перед образом Божией Матери или Спасителя, и он в одно мгновение получает такое богатство, которое не получит тот, кто праздно проводит время и постоянно ходит в храм.
Каждый на своем посту, кто стоит — выполняйте свой долг благоразумно, честно, достойно, и преклоните колена, когда нужно будет вам вздохнуть о своей душе.
Прежде чем выйти этому цветку, надо было все-таки потрудиться, и семечко положить, а уж Господь солнышком, теплотою согревает и растит. От нас — что? От нас — труд. Семечко — от Господа. А наш — труд. Надо лопаткой разрыхлить землю, положить. Да еще с любовью. Да еще с молитвой. Да. Это обязательно. Земля требует к себе такого благоговейного отношения.
Она наша мать — земля, нашей плоти мать.
Семья. Преступление не останется безнаказанным, когда оно совершается или мужем, или женой, или отцом, или матерью. Верность друг другу, верность совершенно необходима для того, чтобы жизнь семейная не была призрачной. Один говорит: «Я не хочу жить с женой. Меня счастье манит жить с другой». Или жена: «Не хочу сидеть с этим мужем. Я хочу выйти за другого. Там меня ждет счастье». Никакого счастья там не найдется. Там будет один лишь призрак, и этот призрак исчезнет очень быстро, и конец жизни будет — одна лишь слякоть.
Когда сегодня я вошел в ограду храма, меня встретили три женщины. Они обратились ко мне, и у каждой из них было свое очень большое горе. Жизнь наша часто непереносимо тяжела… Если вы помните, я говорил вам, что монашество зародилось в тот момент, когда наша Церковь стала господствующей. Вторжение чуждой стихии, богатства, было непереносимо для наиболее преданных Церкви людей, и они уходили в пустынные места.
Сейчас столько скорби вокруг нас, что никуда уходить не надо. Монашество — здесь, в ежедневной жизни. Облецыте себя умственно рясой чернеца
, как сказал Гоголь, и трудитесь там, куда Господь вас поставил…
1970
