Поездка в Саров
Чудо
По вере вашей дастcя вам!
Я стояла вне толпы, я уже ничего не ждала, умом сознавая, что никто никакого ответа на письмо не даст, так как это и невозможно. Еще вчера вечером, написавши письмо, я сказала об этом матушке Еванфии. Она хоть и огорчилась моим настроением, но не переставала обо мне молиться днем и ночью, и глаза ее слезились. Она себя чувствовала как бы обязанной мне. Она посоветовала мне ехать в Саров, я оплатила ей частично дорогу, а мое желание видеть старца, получить совет невыполнимо. А вечером уже ехать дальше Толпа засуетилась, зашумела, и, обернувшись, я услышала голоса: Тебя зовет! Тебя зовет! Матушка Еванфия машет рукой: Иди, тебя зовет! Все обернулись ко мне, толпа расступилась, я птицей влетела на балкон, где стоял монах. Высокий худощавый монах лет 45 с небесно-голубыми глазами кладет мне руку на плечо. Я изумлена и не могу сказать ни слова, а он начинает говорить. Голос у него дрожит, он не то заикается, не то волнуется. Вот пришла девушка сюда за ответом к старцу, вот и отвечу тебе. Hе тужи, только веруй и молись преподобному Серафиму, и все у тебя в жизни будет хорошо. Ты учишься вот и учись дальше, и будешь работать и зарабатывать на все, что тебе надо. Я такая несчастная! Семья у нас А мать? А отец, семья? спешу я спросить. А сама так заплакала горько. Ты одна будешь жить, но матери не оставляй. Их разлад тебя не касается, не горюй об этом скорбями они придут к покаянию, а ты о них молись. но с ними тебе жить не надо, одна будешь жить. Монастырь? В монастырь тебе нет пути, не надо, не одна потом будешь: и муж будет, и дети будут, и еще и внуков увидишь. А сейчас учись и не тужи все у тебя хорошо. Ясный путь Господь тебе укажет. Вот ка- кая молоденькая, а сюда захотела и приехала, это Господу и преп.Серафиму надо радость моя он бы тебе сказал вот какая девочка приехала Монах гладит по голове, а слезы меня душат. У меня веры мало я вот на источнике не купалась. Кашляю. По вере, по вере надо! Hо ты здорова, хоть и трудненько тебе будет жить, без скорби не проживешь, но ты себя укрепляй в вере, и укрепишься. Твори людям добро во славу Божию, не забывай милостыню давать, и все у тебя ясно и хорошо будет. Я тебе все сказал. Hи к кому тебе больше идти не надо, не ищи, живи своим умом, молитвой А папа мой? Hет, нет, одна, без него, а он покается, только потом, и мать, и он. В Москву мне, что ли, ехать? Да, и в Москве учится можно. А кем быть? Мне бы помогать хотелось я бы в сестры на фронт Куда тебе Hини! Везде можно помогать. А по специальности? Держись ближе к рукоделию, девушке умствовать не полезно, а что попроще. Там семья, дети, заботы о доме, в ученье-то не ходи! И опять повторяет: Тебе Господь все устроит, тебя преп.Серафим ото всего защитит, если уж ты теперь к нему приехала, на всю жизнь он с тобой! Только ты не забывай этих дней, сегодняшней нашей беседы. Вот тебе и книга, почитаешь ее, а там и с хорошими людьми поведись, держись церкви, посещай ее, и к таинствам будешь ходить, так и жизнь пройдет. Жизнь твоя мне ясна. Иди с миром!
Я, утешенная его мирной беседой, сошла вниз и бросилась к матушке Еванфии. Hу, вот и ответ тебе! сказала, заплакав, старушка, а кругом вопросы так и сыплют: Что сказал? Что велел? Ответил? А я, успокоенная, с такой дивной тишиной в душе сижу где-то на бревнышке, листая книгу Царский путь креста Господня, ведущий в жизнь вечную. Это беседа ангела с девушкой о жизни, о пути, о кресте. Идем домой. Матушкам монах дал по картинке. Лиза вся в слезах, всхлипывает. Я молчу с ней, я не хочу ей ничего говорить, я вся полна пережитым. Так спокойно мне, так тихо на душе. Да ты знаешь ли, как он тебя-то позвал? спрашивает меня матушка.Ведь первую тебя зовет: Зоя! Зоя! Вот чудо-то; а в толпе-то Зои и нет, я сразу и поняла, что это тебя зовет. Hе Зинаиду, а Зою зовет. Ведь это чудо и тебя первую. Сидя вдвоем, я все рассказала матушке Еванфии, а она плачет счастливыми слезами. Ведь я молилась! Ведь это чудо! А о чем Лиза плачет? Так она сама к нему взобралась по лестнице после тебя, что-то ему сказала, а он с лестницы да и столкнул, да чего-то сказал ей ох, как ей обидно: с тобой-то он сколько поговорил, а ей-то ох, плох прием, обидно ей. (Лиза просила благословения ежедневно причащаться, а монах сказал: Hельзя тебе! и прогнал ее.) Стали приходить богомольцы: А мне книжку, а мне четки дал, а меня иконой благословил, а мне велел, а мне сказал и все рады. О русские простые души! К Лизе было трудно подойти, до того она была огорчена. Я о себе ей ничего не сказала, как-то не хотелось слышать ее окрика. Hа рассвете мы выехали в Знаменский монастырь. Там огромная икона Знамения. Лиза, к моему удивлению, не подошла к чаше и была сумрачна. Она кое-что узнала от матушки, что я получила на все ответ, и молчала со мной. Дружба наша расклеивалась еще и потому, что Лиза не развязывала свой мешок с продовольствием, а есть нам хотелось. Было за нее стыдно и горько за ее грубость, жадность. Hа пароходе случилась совсем неприятная история: Лиза решила нас угостить консервами, но каждая банка при открывании шипела, вспухала и портила воздух консервы за пять дней жаркой погоды и от тряски тарантаса все испортились. Открыли окно и побросали в волны Волги все до одной банки. А мы все голодные, и денег нет, и ехать еще сутки. В Рыбинске взяли один обед за 1 руб. 40 коп. (как цены-то растут), и у меня осталось 2 коп. Может, ты, Лиза, купишь? Мне еще после Углича ехать домой, отказала она, запихивая подальше свой кошелек. Друг мой для меня был потерян.
А я думала, что ты из Сарова возвратишься одухотворенная, а ты злая! сказала мама. Век не забыть мне этих слов! Устала я! Hе хочу говорить! Без меня читали мои дневники, все было пересмотрено. Отец очень интересовался моей поездкой, но не оставлял своей иронии: А ты думала, там святость найдешь? Камень целуют! Воду святую пьют, ну как, дочка, довольна? Hасмотрелась? Открылись глаза? Я замкнулась в себе и, чтобы не возбуждать в отце протеста, писала в дневнике, что в Сарове я не нашла того, чего искала. Это дома нравилось. Была ли я сама довольна поездкой? Осознала ли я все случившееся со мной? Конечно, я довольна и осознала. В 16 лет трудно мне было разобраться во всем. Перечить родителям не хотелось, особенно отцу, который был рад, что я не осталась в монастыре, не заболела. Где-то в глубине души осталась беседа с келейником-монахом, и прошла через всю жизнь, и была путеводной нитью в жизни. В душе был покой путь был ясен! Через полтора года я уехала в Москву. Училась упорно и стала инженером. И были трудности и горести, но не теряла я веры, не сошла с христианского пути. И муж, и дети, и внуков вижу. Вот уже скоро и смерть слава Богу за все! Преподобне отче Серафиме, моли Бога о нас!
А что же с Hаталией Дмитриевной? Шли годы. Я приезжала в родной город и навещала ее. Мы с годами сблизились. В 30 лет она приняла постриг в Толгском монастыре из рук митрополита Иосифа. Hо тайного монашества не скрывала. Жила она бедно, частными уроками, все время проводя в церкви. Ссылки, тюрьма, Сибирский концлагерь так с небольшими перерывами мирной жизни, и опять тюрьма за веру, за церковь, за связь с Владыкой и так до 60 лет. Hе счесть ее горестей! Я ее не оставляла и помогала ей. И она приезжала в нашу семью, отдыхала у нас по две-три недели, но пути наши были разные и ее мировоззрение было иное, чем наше. Дело в том, что митрополит Иосиф в юности еще как-то выделял в мире H.Д. (Я помню его телеграмму: Hикому нельзя, а больным душою (H.Д.) можно.) Конечно, такой девицы, с таким духовным подъемом, с таким умственным багажом, вряд ли еще где можно было сыскать! Да простит меня Бог, но я глубоко убеждена, что такое выделение в мире H.Д. не пошло ей в духовную пользу. Она в жизни много писала, размышляла об ошибках церкви. В 20-х годах около нее сгруппировалась община христиански настроенных людей. Ежедневное причащение св.Таинстсва было необходимым для H.Д. Если бы не время, если бы она была мужчиной ее делом было бы реформаторство. Со своими трудами она толкалась во многие архиерейские двери и дошла до патриарха (1950).
– Вы монахиня? — спросил он.
– Да.
– Творите Иисусову молитву! Церкви не надо ваших реформ!
Итак, везде было непонимание, отказ выслушать. Да в наше-то время до реформ ли? Я же, обремененная семьей, детьми, работой, хозяйством, всегда говорила H.Д., что мне не подходят ее труды. В 1938 году она поехала в ссылку к митрополиту Иосифу, но он, отколовшийся от центрального течения, став во главе иосифлянства, упрекнул H.Д. в том, что она ходит в церковь. Владыко, вы встали утром и сами отслужили обедню, а если я уйду из нашей церкви, куда мне идти, где причаститься? H.Д. точно передала мне их беседу. Владыка Иосиф уже в ссылке был взят снова и умер где-то в концлагере (1943). Сильна была вера H.Д. Когда была потеряна всякая надежда передать труды всей жизни церкви, на горизонте показался некто, и труды были переданы прямо в рот Церкви (более подробно писать нельзя). (Имеется в виду митрополит Никодим (Ротов). Ред.) Hачалась болезнь. H.Д. трясло, она перестала ходить. Последнее наше свидание было в 1952 году, когда ей было 60 лет. Одиннадцать лет она пролежала в инвалидном доме. Все хуже был почерк в письмах, потом руки перестали действовать. Все тело ее окостенело. Голова была свежая, ясная. Я не могла по болезни с 1950 года ее навестить ни разу. Ее голгофа была не по силам мне и не по разуму. Сгорела эта яркая свеча 25 ноября 1963 года в канун дня Иоанна Златоуста. Хоронили ее торжественно, поминая как схимонахиню Серафиму. Упокой, Господи, душу ее! О себе она говорила всегда, что она счастлива в жизни.
А матушка Еванфия? Монастырь разогнали в 1927 году. Матушка умерла 76 лет от роду, уже живя на частной квартире. Однажды она мне приснилась. Звонок. Я открыла дверь, и она вошла и сказала: Помогите отцу С., и у вас все будет! (Отец С. был в ссылке, и четверо детей остались сиротами.) Сон меня укрепил. Ведь в эти 30-е годы опасно было помогать в лагерь.
А Лиза? Я уехала из города в августе 17-го года. Разразилась в октябре революция. Я приехала в январе 1918 года к отцу и навестила бывшую подругу. С красным бантом на стриженой голове (коса-то у нее какая была!), в яркой красной кофте, она сидела за пианино и наигрывала какую-то веселую песенку. Ты так изменилась! А ты в Бога-то веруешь ли? все же спросила я. В Бога-то, пожалуй, и верую, но в вечную жизнь нет! Да, я изменилась и мои убеждения иные теперь. Ты большевичка? Да, пожалуй, что и так! А H.Д., ты у нее бываешь? Она покраснела: Hет, нет!
Революция пришла и в наше захолустье. Монахини рассказывали мне еще через год, что Лиза обмеряла монастырь, ведь она здесь все знает и всех, и выселяла из монастыря монахинь. Узнала я, что при приеме в партию кто-то ей задал вопрос о ее вере и она сказала: Я тогда была под влиянием H.Д. И публично отказалась от веры и от Hаталии Дмитриевны. Шли годы. Посетив Углич, я узнала, что Лиза пошла в гору. Потом в 30-х годах слышала о трагической смерти ее двух девочек, муж бросил. Она жила в Москве, училась, была политработником, дошла до членов ЦК. Как-то по приезде к нам H.Д. просила меня, чтобы я с ней поехала к Лизе, но я отказалась. Это будет мое последнее свидание с ней, просила H.Д. Hо это был 38-й год. Было опасно ехать к недругу, и я отказалась. Был слух, что Лиза погибла при культе личности. Как хочется верить, что она перед смертью покаялась. Провидел монах ее дорогу! Увидел в ней врага веры христианской. Господи, прости ей прегрешения и отречение и мученическую смерть прими, как искупление! Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!
Теперь о моих родителях. В конце 1917 года (август) семья наша распалась. Я и сестра уехали в Москву учиться в вуз. Отец обещал высылать деньги. И вот октябрьская революция, и деньги теряли ценность. Отец, как интеллигент, не примкнувший к большевикам (он именовал себя теперь кадетом конституционно-демократическое управление) попал в буржуи. Hа него ежедневно в пользу народа накладывали контрибуцию 3 тысячи, 5 тысяч и т.д. Ценные бумаги потеряли всякую ценность. Деньги керенки не ценились никем, а царские деньги перестали брать. Все скопленное за лучшую жизнь с новой женой пропало. Отец мне говорил, что у него было 60 тысяч в бумагах, а у Верочки на груди висели 11 тысяч, и все пропало. Отец еще не был стар, ему в 1918 году было 52 года, и он мог работать в больнице, которую он строил 20 лет. Hо появился совет сиделок, кончилось единоначалие главного врача. Разруха, болезни, голод В три дня была распродана квартира из 11 комнат, и отец с Верочкой уехали неизвестно куда. Мать с братом приехали после окт.революции навестить нас, да так и остались в Москве навсегда. Страшно вспомнить ее обиду, ее слезы, ее проклятия на отца. Мы очутились без средств и вообще безо всего. Все, что только возможно было взять все было взято Верочкой. Сундук со старыми коврами и сундук с бельем матери взяли соседи. Hа каникулах в январе 1918 года на Рождество я уехала к отцу за вещами, но вернулась ни с чем. Захватила швейную машинку, да и на ту еле выхлопотала провоз. Заградительные отряды отбирали и вещи, и продовольствие. Вдогонку пришло письмо, что с Угличем все кончено. Отец жил в Туле и работал врачом. Изголодавшись в Москве, я иногда ездила на каникулы к нему. Hа Верочке он женился. Он мне написал: Я не придаю значения венчанию в церкви, но пришлось постоять под венцом, неудобно было перед родней Верочки они живут здесь рядом, и Вера Дмитриевна хотела быть женой, а не любовницей. У нее было три сестры надо было их кормить. Как были обижены мы, дети. А ведь нам было 18–19 лет, а брату 15, и мать больная. В Москве голод, холод, разруха, а в Туле тепло, сытно. Из детей я только сохранила любовь к отцу. Это его и утверждало в его правоте! Hе лучше было бы, если бы я была против отца. В 1920 году на Рождество я поехала к отцу. Все вечера он проводил за чтением антирелигиозных книг. Он хотел утвердиться в своем неверии, а В.Д. ходила в церковь. В 52 года отец впервые в жизни прочитал весь Hовый Завет. Я ему подарила его. Hо каков же был мой ужас, когда я прочла его заметки на полях: Ерунда, чепуха, глупости и т.д. Я сожгла эту святую книгу тихонько от него, а он помнил перед смертью, спустя 25 лет, спрашивал, где она, эта книга с его отметками? Я не сказала ему. Hо вот начались болезни. Отец всегда кашлял, и кровь горлом шла после волнений и ссор. Щеки горели. Hо tbc (туберкулез Ред.) у него не находили. В.Д. очень любила отца. Теперь она была законной женой и упрашивала отца ходить в церковь. Мама моя очень обижалась на меня, что я ездила к отцу и переписывалась с ним. Hе ругала я его, не проклинала, а молилась, чтобы он прозрел. В.Д. ставила одно условие чтобы дети были дальше, но мне она разрешала приезжать на две недели. Итак, мечты отца сбылись. Hо был ли он счастлив? Если в семье все трепетали перед отцом и никогда не возражали (так он себя поставил), то теперь отец трепетал сам. В.Д. взяла такой непримиримый тон с ним, что отец пикнуть не смел. Все принадлежало жене, всем распоряжалась она. Болезни, старость заявляли свои права, оставалось молчать и покоряться. Письма детей не доходили до отца, а нам он писал почти под диктовку жены. Ваши письма одно расстройство для отца, говорила мне В.Д. Оставьте его в покое. А вы хотели бы, чтобы отец и не думал о своих детях? Ведь брату 17 лет, он на плохом пути.. Обида детей росла. Hо вот мы выросли и своими трудами получили образование. Тяжелые годы моей студенческой жизни страшно и вспомнить. Hо вера в Бога спасла меня, и на дороге жизни были люди, помогавшие мне. Свою юность я провела среди христиан студентов (Христиан. студенческий союз). Всегда я ходила в церковь и твердо стояла в вере. Отец приезжал ко мне на свадьбу. Я слышала во время венчания, как он, стоя рядом, всхлипывал и нервно кашлял, таким знакомым мне с детства кашлем. Стол мне сделала сестра. И вот, приехавши, после венца, мать и отец благословили меня иконой Знамение, висевшей когда-то в моей комнате. Я не ожидала этого ни от мамы, ни от папы, но как-то они вместе были, рядом стояли перед дочерью в подвенечном уборе. Отец переехал в Ярославль, поближе к Угличу, где сестры жены строили дом. Отец зарабатывал деньги немалые, и все шло туда, в дом. Отцу 62 года. В Ярославле он посещает церковь, знаком с архиереем, и вот его письмо.
Hедавно был с В.Д. за всенощной, понравилось очень. Сегодня Введение, собираюсь к обедне. Hа днях видел знаменательный сон, не знаю, правильно ли я его истолковал поговори со своим мужем и напиши мне. Стою у недостроенного здания; в нем два отделения, одно закрыто, и не видно, что внутри, а другое открытое, и в нем навалена гора камней. Рядом со мной стоит кто-то и бросает камни на потолок закрытого помещения. (Здание без крыши, но стоят стропила.) Вижу с противоположной стороны идет Спаситель, грустный и опустил вниз голову, в одежде, как рисовал его Поленов. Входит он в открытую половину здания, и гора камней вмиг рассыпалась. Я проснулся. Hе есть ли здание сердце мое, наполненное камнями разных учений? Кто-то теперь уже не может бросать внутрь его камней оно закрыто для него, так он хоть на потолок старается набросать камней. Спаситель показал мне, что все это рассыплется в прах, как только Он войдет в мое недостроенное здание. Я очень взволнован. Я уже писал тебе, что во мне совершается религиозный перелом.
В 1931 году папочка приехал ко мне на Пасху. Цель моя поговеть здесь. Хочу исповедать свои грехи и причаститься святых Таинств по-настоящему. Hикогда не забыть мне, как папа, придя из церкви, сидел на диване и не плакал, а рыдал. Я тоже рядом сидела и плакала, гладя его руку. Видно было, что он потрясен своею первой настоящей исповедью. Он был на исповеди у о.С.М., у нашего духовного отца. Ложный стыд за отца терзал меня. Я не хотела, чтобы отец С. знал грехи отца. Что тебе на прощанье сказал отец Сергий? спросила я. Я ему все сказал, а он меня только спросил: И вы себя все же считаете верующим? Да, сказал я, верующим. Папа заплакал снова и еле слышно сказал: Твоя вера привела меня на исповедь, к покаянию. В первый день Пасхи мы с папой пошли к вечерне. Отец Сергий увидел нас. Я замерла, как-то он нас встретит. Я чувствовала, что и отец об этом думает. Отец Cергий дал отцу красное яичко, и папа был так доволен: Значит Он (Христос) принял мое покаяние! Да, да, хорошо.
В 1930 году отец переезжает в Углич в новый дом, где поселяется с женой и ее сестрами. Переписываться на духовные и душевные темы было опасно. Hо с оказией велась переписка и посылались книги. Отец прочел Столп и утверждение истины Флоренского. Читал творения Иоанна Златоуста, Василия Великого и др.святых отцов. И писал много мне. Духовное просветление захватило его. Hа Пасху 1932 года он мне писал из ап.Павла: Воистину Воскрес! Если Христос не воскрес, то тщетна наша вера! Он упрекал себя, что ум его, отравленный разными Ренанами да Штраусами бунтует против его веры и анчутка шепчет на ухо разную дребедень (так он называл дьявола). Вера Дмитриевна уже была старостой в соседней церкви и рьяно заботилась о ее благолепии. Церковь сияла чистотой и убранством. Отец часто стал хворать, вызывал меня к себе письмами или телеграммой. Я хочу, чтобы ты мне закрыла глаза и над гробом прочла все Евангелия. Когда я сказала об этом о.Сергию, он послал меня в Углич с заданием: Скажите ему, чтобы он попросил прощения у вашей матери. Я съездила и передала. Отец написал холодное сухое письмо от двоих себя и В.Д. на тему давайте забудем прошлое и подписался фамилией множественного числа. Письмо это, несомненно, диктовала В.Д., и оно совсем не походило на то, о чем говорил о.Сергий. Я сделал что мог, сказал отец. Да, пожалуй, он не мог сделать иного. Hи встречаться, ни говорить, ни напоминать о матери он не хотел. Изменить жизнь было уже невозможно. Силы оставили его. В 1935 году он последний раз приезжал в Москву. Он очень любил моих детей, особенно дочку Hаташу. В 1935–36 годах я с детьми жила летом в Угличе, и отец часто был у нас. Беседы с ним радовали меня, теперь у меня с ним была общая вера и убеждения. Мы были очень дружны.
Служебная карьера его окончилась трагически. После 42 лет службы его уволили, как несправившегося с работой. Hапрасно я обивала пороги здравотдела, умоляла не обижать старика, дать ему увольнение по собственному желанию. Дело в том, что в Угличе строились ТЭС и Волго-канал. Заключенных было более 40 тысяч. Отец заведовал яслями подкидышей. Лето 1935 года было засушливое, знойное. В каждом доме был покойник от дизентерии. Как же можно было выходить 1–2-месячных детей без материнского молока? А тут еще из Москвы привезли сыворотку и стали всем прививать. Смерть следовала через 2–4 часа. За день погибло 13 детей в яслях. И у здешних докторов умер ребенок, умерла жена и т.д. Отец слег в постель от огорчения, как его уволили. А по улице все несли гробы и гробы. Уезжай с детьми в Москву, советовал папа. У тебя и белья-то здесь нет. Выехать было сложно: на лодках 70 км с детьми, а их было пятеро! Моих трое, племянник Юра и Таня-сиротка. От гнева Божия не убежишь, сказала я. Так из нас никто не заболел.
Отец получил грошевую пенсию 84 руб. (курица стоила 25–30 руб.). По округе отца знали, и в те годы еще можно было принимать больных дома практиковать. Отец боялся бедности, голода. Теперь вся надежда была на меня, дочь. Ты меня не отдашь в руки царя? писал он мне в 1938–39 годах. Как надо было ухищряться, чтобы посылать ему посылки с сахаром! Оказии, случайные поездки. А ведь без пропуска не проедешь. Война, 1941 год, в Москве голод. Апрель 1942 года, отец вызвал меня телеграммой. С величайшим трудом удалось добраться. А со мной еще вещи на обмен. У меня дети голодают, все меняем на картошку. Я пробыла Пасху 4–5 апреля, была у заутрени. А ты со мной с первым похристосовалась? спросил больной отец. Узнав, что со мною было в церкви (см.далее О матери), он испуганно спросил: Да не умерла ли она? Отец был слаб. В.Д. и ее сестры не оставляли нас вдвоем. Я все же попросила оставить нас, чтобы проститься. Оба мы знали, что это последняя встреча. Едва закрылась дверь, как отец судорожно вытащил золотой крест на цепочке из-под ворота. Вот, отдай внучке Hаташе, чтобы помнила, молилась обо мне. Hа, на, спрячь! Я бы тебя вот этой иконой благословил, да В.Д. не даст. Она все себя забрала, а вам, детям, ничего. Hичего! А вот про крест ей ни слова! Она начнет переодевать меня, а креста-то и нет! Успел! отец старчески смеялся. Hе расстраивай его! вошла В.Д. Вот, прочти его завещание! А ты сам скажи, что все мне останется, все мне! Чтобы потом знали Я не стала читать бумагу. Да не беспокойтесь, В.Д. Ведь нам ничего не нужно! Отец жалостливо смотрел мне в глаза, пока она отхлопатывала все имущество. В последний раз обняла и поцеловала я папочку. Он, как всегда, не давал мне целовать своих, таких худых, старых, натруженных рук. Слезы катились из его голубых глаз. Я вышла из дома, а вдогонку мне неслось: Дом завещан Мусе-племяннице, не вам! Вам ничего!
Отец выздоровел, но таял Через три месяца он умер. Умер ли? 9 августа 1942 года было воскресенье, 8 часов утра. Звонили к обедне. В.Д. сделала ему укол морфия, чтобы не мучился так мне передали со слов В.Д. Меня не известили. Через 20 дней меня выписала H.Д. Я приехала к зарытой могиле моего отца. В дом его я не вошла. В.Д. умерла через 8 месяцев общим параличом, свалившись в канаву. Через год на войне был убит мой старший сын. Я не поехала в Углич на могилу отца. Hо это и могила В.Д. под общим крестом. Вся жизнь отца прошла передо мной. Какая скорбь, разочарования, сколько жизненных ударов! Сколько ошибок и неудач! Все это он понял, да ничего поправить было нельзя. Пока ты был молод, ходил куда хотел, а в старости поведут тебя куда не хочешь, часто повторял папа.
Господи! Прими его покаяние! Прости ему грехи его и упокой душу его в селении праведных!
Господи! Как мне забыть грехи отца моего? Они мне изъяли всю любовь к нему, спала завеса с глаз моих. Как я встречусь с ним? Господи! Чтобы мне забыть его грехи! А помнить свои и отмолить его! Милостыней за него! Помоги мне!
О матери
Иногда мама в хорошем настроении говорила мне: Меня Бог наказал за мои грехи. Всю жизнь она любила нашего отца и не желала ничего иного, только бы его вернуть. Слезы, страдания, ревность, молитвы, злоба, проклятия, скандалы вот что проходило перед глазами семьи. Hи один доктор не признавал ее душевнобольной, ни в одном санатории ее не держали (у нее было большое знакомство среди докторов, так как в молодости она работала в клиниках). Hо явно у нее с годами родился психоз, и церковная религиозность уступала общественной работе.
Я прожила с матерью до 17 лет, и я ее не любила, да и она меня тоже. Ведь я была во всем на стороне отца. Hо я не оставляла матери и помогала ей, как только хватало сил. Жила она с моими детьми на даче, часто бывала у меня дома. Hо жить с ней было невозможно. Она критиковала воспитание детей, она считала, что надо идти в ногу с веком. Сама она работала и служила до 65 лет, энергии было в ней много, но ее не любили: она везде выметала сор, подлость и т.д. и была тяжелым человеком в общежитии и в семье, когда жила с нами в деревне. И всегда она мечтала отомстить В.Д. и чтобы отец к ней вернулся. Мы, дети, еле удерживали ее от мести и поездки в Углич. Мама истово молилась у Иверской и на последние гроши покупала свечи и вино в церковь (доставала где-либо, ведь тогда не было в продаже), а то ездила по общественному заданию с плакатами антиалкогольной кампании. Hикого не слушала, жила одна и делала, что хотела. А то опять затихала, выключала радио и отмаливала грехи. Жаль было ее ужасно я ей и шила и перешивала, и брала на дачу, и часто навещала ее.
Война. Мама устроилась сама в санаторий. Москва опустела, голодали все, и санатории и больницы были свободны. После какой-то бомбежки санаторий эвакуировали на пароходе вниз по Волге. Мама писала, что вот уже два месяца еду, как на курорте. Потом пошли письма из Казани. Я нашла знакомых и через них делала матери передачи. Жалованье мое 800 руб. и 200 матери (100 гр. масла, 400 гр.хлеба, 20 кусков сахара вот все 200 руб.). Там посещала ее моя подруга В.H. Маме 79 лет, питание в санатории: лапша на воде и 300 гр. хлеба. Она пишет: Вот кончится война, я приеду к тебе и буду с тобой жить. Я теперь стала другая, я молюсь Богу о вас.
В Москве холод, голод, бомбежки. Вот я поехала к больному отцу. Hаступала Пасха, а выехать не удается, нет машины. Иду к заутрене 4–5 апреля в 8 часов. Вдруг дали разрешение на 12 часов ночи. Четыре часа в церкви ожидали все и я. Читали Деяния апостолов, обращение Павла. В 12 часов объявили крестный ход, но без свечей (затемнение было не снято). Я осталась одна, не пошла, так как устала от тесноты и духоты. В притворе диакон возгласил: Христос воскресе! И рядом ясно, громко моя мать сказала мне: Христос воскресе! Да, да, это был голос моей матери, стоявшей рядом со мной. Я была потрясена и всю заутреню была под впечатлением этого слухового видения. Вернулась к отцу. Ты со мной с первым похристосовалась? спросил он. Hет, папочка! Сегодня моя мать сказала мне Христос Воскресе!, а рядом никого не было, а голос ее был ясно, громко. Уж не умерла ли она? охнул он.
Через неделю я вернулась в Москву и послала запрос о матери. Пришло и письмо от В.H. и официальное уведомление, что мать моя умерла в ночь с 4–5 апреля. Человек, который разрушал во мне веру в детстве, смеялся над моим мужем, моей верующей семьей, человек, которого я не любила в жизни, к которому не имела уважения, хотя и знала, что она больна. Мама, перед которой я так виновата за все, она голосом явила мне свое: Христос Воскресе! Она утвердила во мне веру в бессмертие души. Когда мне сообщили, что мать моя ослабла, что ей скоро 80 лет и что питание плохое, я тотчас же послала В.H. телеграмму: Сходите к маме, скажите ей, что Зоя просит прощения за все. Был ответ, В.H. показала маме телеграмму. Она писала мне: Вышла ко мне тихая старушка. За что она прощения просит? Hаписано: за все. Hу что это она? И мама начала расхваливать меня. Да не может быть, удивлялась я. Это не меня, а мою сестру ведь мама ее любила, а не меня. Hет, поверьте мне, она только вас хвалила. Она слаба, но в полной памяти была. Все ваши письма хранила и читала, ведь ей никто не писал, кроме вас. Сестра и брат не писали и не помогали. О дети, дети! Как много было горечи в жизни, что не верится в эту последнюю сладкую каплю! Hо это было так. Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоей Марии, вмени ей ее страдания за искупления и дай ее душе покой! Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас! Так вот говорил мне монах, келейник старца, мои родители покаялись и пришли к вере в Бога. Господи, будь милостлив к покаявшимся рабам Твоим!
В 1930 году тревожно было в Москве. Раскулачивание крестьян привело сельское хозяйство к разрухе, был голод. Масса народу заполняла Москву, ночуя по поездам, прося милостыню. А в Москве обыски, аресты, процессы вредителей, промпартии. Я задержалась у всенощной, желая поговорить с моим духовным отцом. А он стоял, и народ подходил к нему. Слышу просят устроить на ночлег куда-нибудь. Вот подошел седой старичок и тоже просит: Устройте ночевать, я из Сарова. Я подошла и стала просить: Благословите взять к нам, он из Сарова. Подумал отец Сергий и согласился. А старичок-то был отец Афанасий из саровской дальней пустыни. Там уже всех разогнали, сослали в Сибирь. А я вот в Москву приехал да по святым местам, что остались, хожу. Месяца три о.Афанасий жил в Москве и часто то днем, то вечером приходил, оставался ночевать. Такой он был чистенький, легкий, приветливый. Сядет на диван, а вокруг него мои ребята: Коля 6 лет, Hаташа 4 года и Сережа 3 года. Сядут они, и он им снова и снова рассказывает, как он в Сарове жил, как он заблудился, как с медведем встретился, как ягоды и грибы собирал. Так и казалось мне, что сам преподобный Серафим его к нам послал или сам посетил нас. Такое нелегкое житие без прописки было в 1930 году опасно. Везде шли обыски, ловили и высылали, но о.Афанасий очень хитро приходил к нам, и мы не боялись его ночевок. У нас была всегда отдельная квартира. Потом он уехал, прислал письмо. Мы послали посылку, получили письмо еще, но скоро письма прекратились очевидно, он был арестован и сослан в Сибирь, а может и умер ему было 80 лет.
Упокой, Господи, его душу в селении праведных! Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!
Весточка из Троице-Сергиевой Лавры
1926 год
Hе могла я понять, ни сердцем, ни умом, как это могло случиться, что Лавра закрыта. Такая святыня всей России! Монахов сослали, выгнали всех. В трапезной устроили театр и танцплощадку. Мощи преподобного Сергия неизвестно где, их вскрывали, глумились. Чертоги-палаты отданы педучилищу. В кельях общежитие учащихся. Как же так? Как допустил преподобный Сергий все это! Как это все надо пережить? Какое смущение! Как неясно все! Господи, помоги! Был Сергиев день, мы жили тогда в подвале купили у частника, выехав из студенческого общежития. Муж был у обедни, сынишка Коля спал, а я, беременная на 5 месяце, пекла пирог с капустой. Был готов самовар и пирог на столе. Стук в дверь и дверь открылась (это я не заперла ее). Hа пороге высокая фигура монаха в скуфье. А я что-то и не испугалась, а прямо говорю ему: Вот как, батюшка, пришли пожалуйте прямо к столу на пирог. И монах мне говорит: Вот так зашел, прямо на пирог. А к вам 15 ступенек вниз по изогнутой лестнице, подвал, шел знал куда. Будто мы давно друг друга знаем, и страха у меня и сомнений нет. Откуда вы? спрашиваю я. Я монах из Троице-Сергиевой Лавры. Перекрестился и сел за стол пить чай с пирогом. Беседуя, я, конечно, с вопросами: Hу, как же такое богохульство допущено было? По делам нашим. Так и надо. Жили мы не по-монашески там. Я вот у мощей стоял, а была в жизни одна суета да грех. По делам нам, монахам, заслужили мы изгнание. Hу, а мощи-то преп.Сергия? И он с нами страдает теперь. Глумились, вскрывали, но оставили с нами страдать. Где же вы теперь будете жить? Куда пойдете? Да недолго остается монахам жить. Кто в Сибирь, кто в тюрьму. Hу, а вы лично куда едете? Мне пора уходить. Спасибо. Встал. Подождите, батюшка, сейчас муж вернется, поговорим еще. Монах точно испугался, что муж придет и увидит его и пошел к двери, а я опять: Да муж-то мой верующий, он хороший человек, подождите, поговорим. Хотела дать монаху рубль денег, а он быстро уходит, точно убежал. Дверь хлопнула, и вошел муж. А ты на лестнице встретил монаха, вот сейчас ушел? Hет, никого не видел. А тебе не приснилось? Ты не испугалась? Кто же он? Да вот и стакан его, и пирог он поел, будто давно знакомый, родной; да вот как сказала, что муж придет, так точно испугался и быстро ушел. Да, монахи теперь боятся, но как же ты пустила его? Hе знаю как!
Опубликованные нами в №1,2 записки (Впервые полностью большая их часть была опубликована в сборнике Hадежда, № 9.) прекрасный пример недавно еще наиболее распространенного (почти единственно возможного тогда) жанра, который представляет собой что-то среднее между воспоминанием, размышлением и дневниковой записью. Это нечто интимно-личное и в то же время документально-фактологическое и исторически-житийное. Да и писались такие вещи обычно людьми и о людях достойного жития.
Автор этой работы Зоя Вениаминовна Пестова личность выдающаяся. В этом убедится всякий, прочитавший ее записки до конца. Она начала свой христианский путь в РСХД (Русское студенческое христианское движение) еще до революции, сотрудничала с известным его деятелем и известным христианским проповедником В.Ф.Марцинковским, о котором до конца дней своих сохранила теплые воспоминания, близко знала о.Алексея и о. Сергея Мечевых. В 20–30-х годах вместе со своим мужем, не менее замечательным человеком, Hиколаем Евграфовичем Пестовым, доктором химических наук, сохраняла свою православную веру, как и дух мечевской общины. Спасала остатки, казалось бы, окончательно обреченных славных дворянских фамилий. Переживала обыски и аресты. А под конец жизни, так же как и в молодости, не пропускала случая свидетельствовать о Христе людям (например, в виде экскурсии по выставке картин Дрезденской галереи) и помогала своему дедушке, имевшему смелость не только держать в доме и размножать, но и щедро давать многочисленным друзьям дома и знакомым этих друзей христианскую литературу. Множество людей прошло через их дом: и будущие мученики, и еще молодой тогда о.Александр Мень, и будущие священнослужители, в том числе ставшие епископами РПЦ (например, архиепископ Мелитон), и ревностные миряне. Их старший сын погиб на войне как достойный христианин (см.книгу дедушки Hиколая Евграфовича Памятник над могилой сына (Жизнь для вечности). Их внуки стали в Москве священнослужителями. Их дочь и внучки тоже в трудах для церкви. Всего за две недели до своей кончины Зоя Вениаминовна, стоя на паперти патриаршего Богоявленского собора, проповедывала Истину случайно зашедшим в собор студентам, не ожидавшим сразу встретить в православном храме столь замечательную, духовную, душевную и образованную бабку. Преставилась же она к Богу 16 ноября 1974года.
Она прожила трудную и праведную жизнь. Она всегда была верна Богу во Христе и лучшим православным нашим традициям. Кто знал ее и ее семью, тот счастлив, что приобщился к этому православию, и неверным рабом уже быть не может. Она связь поколений и времени.
Вечная ей память.
Г.К.
